ВОЗВРАЩЕНИЕ К РОССИИ
Посвящается памяти выдающегося сибирского писателя Валентина Распутина (1937 - 2015), 2008 год
Из современных сибирских классиков остался только Валентин Распутин. Но его голос почти не слышен. Я приехал в Иркутск, чтобы встретиться с ним. Узнать о причинах его затворничества. Ведь после появления повести «Пожар», в последующие семнадцать лет, он напомнил о своем существовании всего лишь несколькими рассказами.
Но было еще и другое. Более важное…
Не давал покоя разговор в больнице с Виктором Петровичем Астафьевым. Он уже чувствовал, что жить ему осталось совсем немного. «Болезненных» тем я с ним не затрагивал. Тем более не касался его разлада с Распутиным. Два величайших писателя после многих лет душевного единения стали как враги. Различия в общественных позициях образовали в их отношениях непреодолимую пропасть.
Для Астафьева это было наболевшим. Он сам мне поведал о том, что читает Распутина. А потом сказал: «Мог бы Валя и приехать…» Распутин не приехал. Астафьева вскоре не стало.
Иркутская встреча мне нужна была, в первую очередь чтобы рассказать об этом астафьевском откровении… Как камень с души снять.
— О чем разговаривать?! Зачем?! Кому это сейчас нужно! — категорично звучал из телефонной трубки голос Распутина. — Я больше двадцати лет занимался публицистикой. Ничего не изменилось. И вообще, мне некогда. Послезавтра уезжаю на родину.
С большим трудом, но мы все же договорились встретиться на следующий день, правда с его непременным условием: «Не больше пятнадцати минут на весь разговор».
Нежданно выпавшее свободное время я потратил на прогулки по старому Иркутску и беседы с горожанами о Распутине. Из двадцати человек — четырнадцать знали, о ком идет речь. Больше того — ни от одного из них я не услышал дурного слова о Распутине. Своеобразную черту под разговорами подвел свободный художник Александр Чегодаев. Посетовав на давний отказ Распутина позировать для портрета, он уверенно заявил: «Даже если он больше ничего не напишет, все равно войдет в историю как величайший писатель. Его «Прощание с Матерой», «Последний срок», «Живи и помни» будут читать долго».
Я понял, что те отведенные для беседы нищенские четверть часа ничего не дадут в постижении Распутина. Нужно ехать с ним на родину, в далекий Усть-Удинский район, откуда он пошел во взрослую жизнь.
Хотелось понять, как этот мальчишка из голытьбы, знавший «яблоки только по картинкам», а далекий город по рассказам, — выбился, как говорили раньше, в люди.
Он был из такой глубинки, что стал первым в своей Аталанке, кто поехал в райцентр за… средним образованием.
Ему, скорее, было уготовано потеряться в этой жизни. И никто бы его за это не осудил.
К самому себе
Распутин принял меня недоверчиво. Для ангарцев это характерно. Сначала прощупают твои намерения, а потом или найдут мягкий предлог указать на дверь, или одарят хлебосольным гостеприимством.
Мы беседуем о Сибири, а между нами незримо сидит настороженная птица общения. Чувствуется: одно неверное слово, словно хруст ветки под ногой, и она стремглав бросится в небесную синь открытого окна. Ни диктофон, ни блокнот я так и не решился достать. Наконец душевные камертончики сверены.
Утром едем в Усть-Уду.
Затесь первая («затесями» в Сибири называют зарубки на память). За Распутиным не заезжаем, он приходит к автобусу пешочком, с тяжелым грузом книг. Свою ношу, как крест, всегда несет сам, не позволяя даже близкому окружению подыгрывать его известности.
— Валентин Григорьевич, у меня такое чувство, что сейчас Вы, как Игреня из «Последнего срока», выезжаете на характере...
— Может быть. Сомнения, по правде говоря, посещают часто. Уныние тоже случается. Иногда и безнадежность полная бывает. Но нельзя… Нельзя этому поддаваться. И главное — нельзя свое мрачное настроение высказывать публично. Это же сказывается на других.
— Тяжело Вам было пробиваться к признанию из своей родной Аталанки?
— А у меня все как-то само собой получалось. Школа. Университет. Еще до его окончания начал работать в иркутской молодежной газете, где была по-настоящему творческая обстановка. Из одиннадцати журналистов — семь членов Союза писателей. Все писали рассказы, и я писал. Потом — «молодежка» в Красноярске…
— Вы начинаете рассказывать биографию…
— А что вы хотите услышать?! Ну, была у меня ломка. После деревни работа в газетах потребовала нивелировки языка. И мне приходилось поддаваться на это. Ломать себя. Но очень скоро я опамятовался и понял, что это не мое. И как только я вернулся к родному языку — мне стало гораздо легче…
До таежной Усть-Уды мы добрались часов за пять. Именно здесь он заканчивал школу. Об этом периоде у него есть почти документальный рассказ «Уроки французского», по которому был снят одноименный фильм. Распутин шутит по этому поводу: «Теперь, когда мне хотят сделать приятное, говорят: читали, читали ваши «Уроки…» — и начинают сообщать киношные подробности, которых нет в рассказе».
Поразительно, но его бывшая учительница французского волей судьбы оказалась во Франции. Случайно зашла в парижский книжный магазин, увидела на обложке «В. РАСПУТИН», открыла книгу ради любопытства и тут же прочитала ее на одном дыхании. Спустя десятилетия они встретились в Москве.
В родную школу Распутин не заглядывал почти пятьдесят лет. Когда зашел… Память тут же подсказала, казалось бы, совсем забытое… Сохранились даже истертые временем деревянные ступеньки. Вот только большинство из тех, с кем он когда-то по ним поднимался, — ушли из жизни. И он потом с горечью скажет уже много-кратно проговоренное: «Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, нет, а за то, что сталось с нами после».
«После» все деревни по верхней Ангаре спешно переселили. Людей посрывали с мест. Их родные земли оказались на дне искусственного моря. Братская ГЭС тогда гремела на всю страну. Слезы и боль ангарцев были заглушены грохотом турбин. А Валентин Распутин возвращался в свою новую Аталанку по новому «морю». Помнит до сих пор, как «пароход «Фридрих Энгельс» подходил к берегу буквально по лесу, раздвигая кроны деревьев. Их ведь не вырубили, так и оставив на дне. Все делали в спешке. Даже некоторые кладбища не перенесли. О живых тоже вспомнили в самую последнюю очередь».
После встречи с родной землей Распутина больше не надо было уговаривать высказаться.
— Я все время спрашиваю себя: что же так тянет сюда? Ведь никогда здесь, на Ангаре, не было легкой жизни. Всегда было трудно. А после перестройки она стала совсем гнетущей. То есть физически жизнь, может, раньше была и хуже, но нравственно, духовно... Такое ощущение, что украли у нас за прошедшие годы Россию.
Приезжаешь в свою Аталанку… Последний раз там был в сентябре. Грязища — непролазная. А я в ботиночках заявился. Да в них пройти там нельзя. Какой там коммунизм, как обещали раньше! Какой там капитализм с его благами, как обещают сегодня! Просто пройти по улице нельзя из конца в конец. Какое там светлое будущее! Надолбы вот такие стоят.
На брюхо ляжешь, перевалишься на другую сторону и дальше пошел. Лесовозы все разбивают. Деревянные тротуары ломают. Неухоженность страшная. Я там поживу и уезжаю на иркутский асфальт. Потом — на московский. Уж в столице совсем хорошо. Строят красиво сейчас. Лицо, правда, свое Москва потеряла, но зато европейский облик обрела. Тротуары с мылом кое-где даже моют. А что ж меня все тянет в Аталанку? Да потому что родное там. Родина потому что. И без этого как-то и не живется. Но это только с возрастом начинаешь остро чувствовать.
Затесь вторая. В честь приезда писателя в детском приюте приготовили кедровые саженцы для закладки аллеи. Перед самым началом одна из организаторов, все внимательно осмотрев, выбросила из мешка «бракованный» кедрик. Распутин этого не видел. А когда подошел — подобрал с земли росточек со сломанной вершинкой и пошел его сажать вместе с сиротской ребятней.
Полную версию статьи читайте в книге «Иное небо. Все пути ведут в Сибирь».
Интересны другие статьи книги «Иное небо. Все пути ведут в Сибирь»? Содержание, анонсы, заказ доступны в разделе «Купить журнал».
Понравилась эта статья? Поделись с друзьями и стань поЧИТАТЕЛЕМ Сибири!