ПРОСКАКАТЬ ПО РАДУГЕ…
Его жизнь сплетена словно из двух сюжетов. По одной из версий, он играет спектакли на знаменитых мировых сценах, участвует в международных фестивалях, снимается в сериалах и вращается в богемных кругах. Другая сторона жизни менее приметна — это маленькая алтайская деревня, где он строит дом, копает огород, выращивает огурцы и картошку…
Нам такая сюжетная линия может показаться необычной. А вот Ногон Шумаров никакого раздвоения не ощущает. Поливая грядки, он составляет программу будущих европейских гастролей, а гуляя по Парижу, начинает скучать по своему садику, родным горам и бирюзовой Катуни.
Кто такой Ногон Шумаров, одним словом даже не скажешь. Таких, как он, называют «человек-оркестр». Одни знают его как актера, режиссера и драматурга, другие — как исполнителя традиционной алтайской музыки и мастера горлового пения, третьи—как создателя и постановщика народного праздника Эл-Ойын…
— И как вас на все хватает? — удивляюсь я.
— Должно хватать,—отвечает он.—Жизнь—штука короткая, и когда тебе уже за семьдесят, это особенно хорошо ощущаешь. Поэтому надо все успеть.
МЕДВЕЖЬЯ ПЕСНЯ
Честно сказать, собираясь на встречу с Шумаровым, я по журналистской привычке уже заранее воображала себе красивый сюжет. О том, как он в детстве услышал пение кайчи —алтайского сказителя, как был взволнован и потрясен, как с этого момента решил научиться играть на топшуре и исполнять поэмы про подвиги алтайских богатырей.
— На самом деле все было совсем не так,—развеял мои фантазии Ногон.—В моем детстве кайчи не было. Их вообще тогда оставалось на Алтае немного — большинство в сталинские времена были раскулачены и сосланы, кто‑то сам поспешил уехать и скрыться. Репрессировали, понятное дело, не за музыку — просто за крестьянский достаток.
Но как бы то ни было, настоящий кай мне слышать в те годы не довелось. Зато моя тетка—старшая сестра отца—рассказывала нам сказки. Мы, хоть и совсем еще мальчишки, уже работали в колхозе. Как и все сельчане в то время—за трудодни. Я в семь лет верхом на коне сено возил, а в двенадцать — сам косил и стоговал. Причем старался за один день двойную работу сделать, чтобы потом можно было сбежать к тетке на стоянку, где она пасла колхозную отару. Вот мы с братьями к вечеру всех ее овец по горам соберем, пригоним, потом сядем вокруг костра, и тетка заводит нам сказку. Сидим, слушаем, развесив уши, а она остановится на самом интересном месте —ну все, теперь спать, а что было дальше, завтра узнаете. И мы целый день ждем продолжения—что же там случится с Алтай-Бучаем и его верным конем? Телевидения в то время мы не знали, и эти теткины рассказы для нас были как сериалы.
— Если в детстве вы даже не слышали кай, то как же потом появилось в вашей жизни горловое пение?
— Это вообще отдельная история. И я бы сказал, что все произошло случайно… но ведь на самом деле ничего случайного не бывает. К тому времени я уже уехал из родного села, жил в Ленинграде и собирался стать режиссером. Взрослый человек — почти тридцать лет. И тогда я увлекся восточным театром. Мне казалось странным, что европейское искусство мы знаем досконально, а про китайский, японский, монгольский театр — практически ничего. Даже одну свою курсовую этому посвятил.
Дальше — больше, от национальных театров я перешел к национальным эпосам. А потом пришла пора делать преддипломный спектакль. Я ставил его в Горно-Алтайске. Наш республиканский драматический театр тогда только-только открылся, и это была самая первая премьера в его истории. Я решил, что действие должно у меня начаться со сказания. Чтобы не просто какой‑то артист что‑то пропел — а настоящий кайчи, горловым звуком. Поехал я тогда к великому нашему сказителю — Алексею Григорьевичу Калкину, попросить — позволь своему сыну выступить у меня в спектакле. Тот согласился—почему нет. И Элбек стал у нас петь. А он парень статный, широкоплечий, голос у него мощный, как медвежий рев. Слушаешь—и словно сам в резонанс входишь. Аж мурашки по коже… Ну вот я Элбека и наслушался. И как‑то на стоянке в родной моей деревне Куладе дали мне коня. Скачу по горам, внизу облака, ветер в лицо—и что‑то меня как будто распирает. Что‑то рвется изнутри, словно просится на волю. И тут
я как зареву горловым звуком по‑медвежьи!
— То есть просто вот так сами взяли и запели—нигде не учась?
— Представьте себе — сам! Обычным вокалом я занимался, у меня хорошо поставленный тенор. Но здесь, в горах, под облаками петь своим академическим тенором я не мог. Здесь хотелось чего‑то совсем другого. И вдруг у меня прорезался этот рык, и я запел медвежью песню…
Правда, потом, по возвращении, оказалось, что я сорвал голос. Вообще не мог говорить. Так и вернулся в Питер сдавать выпускные экзамены без голоса. Но петь мне понравилось, и когда оклемался, потихоньку стал уже исполнять
отрывки из эпоса.
— Вот интересно, откуда что берется? В детстве не слышали, ни у кого не учились—и вдруг…
— Это генная память — все‑таки я алтаец. По традиции сказительство у нас передается от отца к сыну, от учителя к ученику. А в моем роду традиция прервалась. Мой дед Шумар пел кай. И его отец пел... Все они пели. Но я своего деда никогда не видел—он умер за двадцать лет до моего рождения. И мне надо было повзрослеть, возмужать, чтобы эта память во мне проснулась.
Читайте продолжение статьи в журнале “Неизвестная Сибирь” №21.
Проект реализуется в сотрудничестве с Министерством цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации. На
Ознакомиться с полным содержанием номера, а также приобрести журнал можно на нашем сайте с бесплатной доставкой по РФ.
Дата публикации 28.06.2024 г